Картина стояла в мастерской, немного смещенная за угол коридора и прикрытая покрывалом. Ей пришлось завесить ее первым что попалось под руку, потому что ей стало трудно выносить его присутствие. Точнее, отсутствие. Прошло две недели с тех пор, как он приходил, и его изображение начало вызывать болезненные ощущения внутри каждый раз, когда она случайно или специально бросала взгляд на полотно.

Было очень трудно сдерживать себя от постоянно копания в том, что случилось той ночью. Она тщательно берегла свои воспоминания, зная, что постоянное вызывание в памяти деталей случившегося вмешается в образы, изменит их до неузнаваемости. Как частый перебор фотографий замусоливает их, размывает лица запечатленных на них людей.

Но так хотелось понять… Что она сделала такого, что он пришел, чтобы сделать это снова. И снова, и снова, и снова. Но память была слишком нестабильным – и слишком ценным – источником информации. Она твердо помнила, что, когда она обдумывала случившееся сразу после, у нее было стойкое ощущение, что ничего особенного она не делала. Особенное было, да, как раз в тот день, когда она нарисовала его портрет. Но она не делала ничего «такого» в тот день, когда он пришел.

А в самом портрете все было особенное. Она никогда не рисовала в таком стиле. Грубые, почти неряшливые мазки краски, создающие удивительно правдоподобное и живое изображение мужчины. Она обычно рисовала аккуратно, тщательно работая над каждой деталью. Но именно в тот день, именно с этим образом, все получилось именно так.

И образ выдумала не она сама. Он пришел внезапно, оглушающе, вдруг заполнив видением всю сферу ее восприятия, отключив звуки, запахи, зрительные и тактильные стимулы. Что она делала в тот момент?.. Кажется, ничего «такого», обычные бытовые дела. Счищала краску с кистей?..

..и вдруг она увидела его. Огромный, возвышающийся над ней зловещей грудой мышц, костей, одежды. Темно-серых, местами прядями выцветших волос, чьи кончики словно шевелились, подаваясь влиянию ветра. Грубое, пресеченное шрамами, почти некрасивое лицо, на три четверти скрытое под растительностью – брови, волосы, борода. Высокий лоб, искаженный недовольной (или упрямой) морщиной поперек. Именно эта морщина, добавляясь как завершающий штрих к мощи тела и мышц, и оставляла волнующее и в то же время пугающее ощущение опасности.

Тяжелый взгляд. Но без агрессии или ненависти. В нем не было эмоций, за исключением этой равнодушно-холодной тяжести. Этот мужчина узнал много плохого, и возможно, сделал плохого не меньше. Но он был ласков с ней… Она позволила себе на секунду погрузиться в электризующее воспоминание – как он касался ее кожи, как водил руками по изгибам ее тела, снова и снова. По спине и предплечьям побежали мурашки, волосы на затылке встали ершиком. Она почувствовала возбуждение, теперь уже почти болезненное.

В тот день, когда ей пришло видение, она отложила в сторону натюрморт, над которым работала, и поставила прямо на пол огромное полотно выше ее роста. Ей хотелось успеть запечатлеть это видение, этого мужчину и те ощущения, которые к ней пришли вместе с ним. Она рисовала почти сутки, не обращая внимания на голод или жажду, на то, как она пачкает лицо тыльной стороной рук, как болят мышцы в икрах от постоянного приподнимания на кончики пальцев ног. Она помнила волшебное и такое редкое ощущение полного транса, когда пропадает чувство времени, чувство телесности, чувство жизни. Она не жила в этот момент; она была инструментом, через который в этот мир проходил этот мужчина. Лихорадочно, мазок за мазком, она проявляла его на холсте, с точностью машины зная, в каком месте прикоснуться кистью и как долго повести, где наложить усилие, а где наоборот ослабить руку. В шесть утра на полотне материализовался огромный, угрожающий воин в странной одежде, с почти ощутимо развевающимися волосами, тяжело, пристально глядящий на любого стоящего перед ним. Она долго смотрела в его глаза, не испытывая страха перед своим творением. Между ними в этот момент существовала связь, по силе и глубине схожая со связью между матерью и новорожденным. Она вглядывалась в него, словно узнавая и знакомясь с ним впервые. Потом она положила кисть и пошла в ванную.

Она долго отмывала свое тело от краски, которая обнаружилась даже на щиколотках. Потом долго растирала себя полотенцем, чтобы вернуть ощущения онемевшим конечностям, в кончиках пальцев которых начались покалывания. Потом она съела половину сосиски из холодильника и упала спать.

Она проспала до позднего вечера. Встав, заварила кофе. Выпила его, сидя в прохладном проеме кухонного окна. Мир засыпающего ночного города был ей привычен. Сколько раз она точно также вставала под вечер после очередной картины и точно так же пила кофе из коричневой кружки с отбитым краем. Есть не хотелось. Ее переполняло ощущение чего-то огромного, чего-то значимого. «А!» – ей вспомнилась нарисованная картина. Но идти смотреть на вчерашнего пришельца не хотелось. Прямо сейчас она ощущала полную отсоединенность от картины; пропади картина этой ночью, она не посчитала бы нужным даже вздохнуть.

Она поработала над документами; с прошлого месяца их скопилось немало – счета, письма, приглашения, просьбы, предложения интервью. Часа в четыре ночи она вдруг почувствовала усталость. Наверно, надо было что-то наконец съесть. Она повела плечами и шеей туда-сюда, разминая суставы. Когда на шею легли большие горячие руки, она даже не вздрогнула. На мгновение замерла, но когда руки охватили плечи и спустились вниз, охотно развернулась и вошла в объятия. Ее глаза были закрыты; ей не нужно было смотреть, чтобы знать, кто это. Все происходило самым естественным образом.

Борода колола ей кожу; волосы путались под руками; странно пахнущая одежда была грубой и неприятной на ощупь. Но одежда была между ними недолго. Только когда он стал раздевать ее, она открыла глаза и встретилась с его глазами. Он долго смотрел на нее, так же спокойно; тяжести, правда, почти не было. Было желание, был интерес, даже любопытство; было восхищение. Она провела руками по его телу, ощупала лицо, почти бесцеремонно изучая шрамы и изъяны его внешности. Он легко мог сломать ее одной рукой, но страха не было. То ощущение единения мастера и его творения вернулось и заполнило ее. Он был ЕЕ. Абсолютно нет смысла бояться.

Она первая потянулась и коснулась его губ губами. Он ответил, сначала осторожно, затем все более активно. Он позволял ей касаться себя, внимательно наблюдая за ее движениями, читая ее взгляд. Он слушался ее, но не ждал указаний; они двигались как многолетние партнеры по вальсу, с идеальной синхронией. В какой-то момент управление происходящим перешло к нему, но это тоже было естественно для них обоих. В конце он сжимал ее так сильно, что она не могла дышать; но дыхание в этот момент было излишним. Она засыпала в сцеплении их тел.

Когда она проснулась, его не было. Она была одна.

С опаской и ожиданием, она выскользнула из постели и прошлепала босиком в мастерскую. Он был там – на полотне. Она почувствовала облегчение и разочарование одновременно. Если бы он исчез, это было бы логичным продолжением произошедшего ночью, хотя в таком случае у нее не осталось бы от него совсем ничего. Но он там был; стоял в той же позе и с таким же взглядом. Она поежилась и пошла делать завтрак. Это было далеко не первое ее столкновение с чем-то необъяснимым, а голос голода стало сложно игнорировать.

С тех пор прошло две недели; он больше не приходил.

Разумом она была спокойна. Ощущение связи с ним, ее творением, почти испарилось, оставив лишь призрачное и почти неуловимое … нет, не чувство, скорее послевкусие. Но спокойствие не ушло; отчаяния пока не было.

Его отсутствие она ощущала телом. Нехватка его ныла в каждой мышце, в каждом движении. Ломка. Именно это слово приходило на ум, когда она позволяла себе обратить внимание на физические ощущения. Тело изнывало. Это был тот вариант нужды, голода, который сложно было погасить едой. Она была постоянно голодна, но не могла найти ничего, что насытило бы ее. К концу второй недели голод только усилился, застарел, превратился в боль.

В раздражении, она завесила его картину. У нее больше не было сил смотреть на него. Вздрагивать от каждого случайного или намеренного взгляда на его серую громаду.

Что она сделала, чтобы он пришел? Что ей сделать, чтобы он пришел снова? Что она делает такого, что он не приходит? Придет ли он когда-нибудь еще? Это возможно? Это ей не приснилось?

Уверенность не уходила, но становилось все сложнее терпеть конфликт между этой уверенностью и мутной, надоедливой, звучавшей даже во сне нуждой его присутствия. Иногда она подходила к картине и приоткрывала лишь угол, чтобы бросить взгляд на знакомые серые мазки и убедиться – он все еще там. Он был там. Он был в ее жизни и не был одновременно.

На утро пятнадцатого дня к ней пришла внезапная мысль, напугавшая ее до мурашек по телу. Руки похолодели, и если бы она вытянула их перед собой, она бы увидела, как дрожат кончики пальцев. Желудок сжался в ноющий ком. Несколько минут она просто сидела, не в силах справиться с этой мыслью, отогнать ее, воззвать к спасительной уверенности. На одеяле, прикрывающем ее колени, появились мелкие темные точки одна за другой – она плакала.

Что если он больше никогда не придет?..

Автор: Н. Данилова